Зазвонил телефон, и сердце у меня сжалось, когда я услышал ее голос. «Папа? Я хочу домой», - сказала моя восьмилетняя дочь Арден. Двумя часами ранее я отвез ее и ее брата с сестрой в их новую школу, расположенную в приземистом здании в окружении многоквартирных домов советской постройки на Красноармейской улице Москвы. Они обнялись со мной на прощание, прижавшись ко мне чуть дольше обычного, и я поехал на метро на работу, молясь про себя, чтобы не сойти с ума от беспокойства.

Арден на перемене между уроками пряталась в туалете, чтобы никто не видел, как она плачет. Наконец она собралась, нашла свою учительницу и показала жестами и пантомимой, что ей нужно позвонить мне. «Я не понимаю … ничего», - сказала она. Я попытался найти нужные слова, чтобы успокоить дочь, но понятия не имел, как это сделать. Можно сказать ребенку, что надо собраться и ничего не бояться, когда переводишь ее из одной школы в другую в своем родном городе. Но здесь все было иначе.

С моими тремя детьми когда-то все возились и нянчились в Парк-Слоупе в Бруклине. Но когда я стал зарубежным корреспондентом New York Times, мы с женой решили, что детей надо приспособить к жизни за границей, погрузив их в нее. Никаких международных школ, где обучение ведется на английском. Наши дети пойдут в местную школу, с настоящими русскими. Когда мы рассказали о своих планах друзьям в Бруклине, реакция была примерно следующая: ах, какие вы храбрые. Но мы знали, что они думают на самом деле: вы что, с ума сошли? Плохо было уже то, что мы покидали свой любимый Парк-Слоуп с его роскошными кирпичными особняками и неизменными кофейнями, уезжая в страну, которая многим американцам представляется как бездушное и отталкивающее место. Запихнуть своих детей в русскую школу – это казалось надругательством над ребенком.

Большинство иностранных корреспондентов, как в общем все приезжие иностранцы, водят своих детей в международные школы. Но нам наша идея показалась весьма вдохновляющей. В конце концов, дети вроде бы быстро осваивают язык. Ну и что, что мои не знают ни слова по-русски, и не могут найти Россию на карте? Они умные и упорные. Они привыкнут, заговорят на языке и поймут Россию – страну Достоевского и Чайковского, Большого театра и Эрмитажа. Поймут так, как ее не могут понять иностранцы.

Но наши фантазии о воспитании двуязычных вундеркиндов с размаху разбились о реальность. Мои дети Даня (пятый класс), Арден (третий класс) и Эммет (подготовительный класс) стали одними из первых иностранцев, попавших в Новую гуманитарную школу. Весь процесс обучения был на русском. Никаких переводчиков, никаких сюсюканий. Поэтому в то утро, как и во многие другие дни осени 2007 года я боялся, что подвергаю детей межкультурному эксперименту, который оставит у них шрамы на всю жизнь.

Я сказал Арден, что перезвоню ей, и набрал номер моей жены Джули Дресснер. «Что делать?» - спросил я. Мы вместе решили отдать детей в русскую школу, но из-за этого между нами возникла напряженность. Наши дети были несчастны, из-за чего мы засомневались, правильно ли поступили, поехав за границу, и порой огрызались друг на друга. Я хотел, чтобы прошло побольше времени, и не собирался требовать многого от учителей. Но Джули расстроил наш выбор, и она была готова забрать детей из школы. В один из моментов, после длительного разговора с несколькими учителями, она ушла из школы в слезах. Джули изучала русский язык, но поняла, что многое из сказанного до нее не дошло. Как можно помочь детям, если ты с трудом общаешься с их учителями?

Мы поговорили с Джули. Я подумал: может, стоит поехать в школу и уговорить Арден остаться там до конца дня в какой-нибудь тихой комнате, читая английскую книжку. Джули хотела забрать дочь, доказывая, что лучше начать все заново с утра. Я не хотел с ней спорить об этом.

Когда я нашел дочку в школе, она обрадовалась, как будто я ее спас. Я взял ее за руку, и мы пошли к метро. Я сказал, что понимаю, насколько ей трудно. Потом мягко добавил, что, наверное, это последний раз, когда я забираю ее раньше времени, потому что она расстроена. Но у меня было такое подозрение, что не последний.

Когда мы начали искать школу для детей, мы исходили из того, что большая государственная школа это слишком. Джули наткнулась на сайт Новой гуманитарной школы. Школа частная, на 150 с небольшим учеников, классы маленькие. Сайт обещал просвещенный и новаторский вариант классического советского образования – все строго, но без удушающего однообразия. Москва прогрессивная! Может, процесс привыкания будет не очень ухабистым?

Конечно, мы были наивны. Новая гуманитарная, в которой обучение ведется с подготовительной группы по 11-й класс, все равно была основана на российских образовательных и общественных традициях. Ученики учат наизусть пушкинского «Евгения Онегина» (Мой дядя самых честных правил…), и начинают заниматься алгеброй уже в четвертом классе. Детям старше 9 лет регулярно выставляют оценки по результатам тестов и контрольных, составляются рейтинги, которые вывешиваются на главной стене в холле, чтобы все могли поглазеть на них, как на результаты спортивных состязаний.

В первые месяцы наши дети были сбиты с толку, чувствовали себя оторванными от остальных и одинокими. Даня была типичным старшим ребенком, привыкшим справляться с трудностями и редко терявшим контроль над собой. Но по ночам у нее была бессонница. В классе она всегда страшилась того момента, когда ее вызовут к доске отвечать домашнее задание. Иногда она просто не знала, что было задано. На уроках по грамматике русского языка слова на доске казались ей иероглифами. Даня успокаивала себя, повторяя как заклинание: «Чувствовать себя идиоткой это нормально. Нужно время». Но она ощущала себя обманутой. Ведь мы уверяли ее, что дети усваивают язык безо всяких усилий, а она вот оказалась тупой иностранкой.

Арден сопротивлялась, не желая вставать по утрам и хватаясь за одеяло в своей комнате, стены которой мы разрисовали зелеными холмами и синим небом. На переменах, когда остальные играли в вышибалы, она убивала время, гуляя в одиночестве взад и вперед по тротуару, как по натянутой веревке. В Парк-Слоуп она наслаждалась общением с учителями, и иногда даже не хотела идти на перемену, предпочитая проводить время с ними. А в Новой гуманитарной она с трудом могла с ними разговаривать.

Мы надеялись, что Эммет повезет больше, потому что когда он пошел в школу, ему было всего пять с половиной. Но как-то утром он так плохо выполнил задание, когда надо было рисовать линии на разлинованной бумаге, что отказался сдавать свою работу. «Пожалуйста, дай мне посмотреть, - упрашивала его учительница. – Здесь все просто учатся». Но он смял бумагу и уткнулся в нее лицом.

Как-то вечером Эммет пожаловался, что на уроках его не вызывают, и он знает, почему.

«Почему?» - спросил я.

«Потому что я американец», - ответил Эммет.

Я попытался рассмеяться. Но не смог.

Я убедил себя, что то, что делают мои дети, ничем не отличается от того, что постоянно делают миллионы иммигрантов в Соединенных Штатах. Но моя тревога была связана не только со школой. Когда мы приехали в Россию, страна все еще переживала последствия унизительного краха Советского Союза  в 1991 году. Бывший агент КГБ Владимир Путин, с презрением относившийся к западной демократии, правил страной единолично. А многие россияне, по горло сытые хаосом постсоветского периода, всячески его приветствовали и одобряли.

Нефтяные цены росли, и сырьевая экономика Россия бурно развивалась. В Москве удачливые и состоятельные россияне стали абсолютными материалистами, компенсируя лишения советского прошлого. Они гоняли по Тверской на «Лексусах», покупали шикарную кухонную мебель фирмы Poggenpohl и толпами валили в Cantinetta Antinori и прочие роскошные рестораны со знаменитыми шеф-поварами из Европы. В Москве живет 10 миллионов человек, и большинство из них отнюдь не богачи. Но спустя несколько месяцев я уже начал задумываться: а действительно ли я хочу, чтобы мои дети освоились в этом обществе?

Впервые мы приехали в Новую гуманитарную, чтобы Даня, Арден и Эммет прошли некую проверку для зачисления. Нас встретил мужчина с копной седоватых волос цвета стали и зубами, свидетельствовавшими о десятилетиях советского зубоврачевания и активном курении. Его звали Василий Георгиевич Богин, и он был основателем и директором этой школы.

Мы только-только уехали из Бруклина, и свой первый год в России жили во втором по величине городе Санкт-Петербурге, где я интенсивно изучал русский язык, прежде чем приступить к работе в Москве. Дети учились в частной школе Санкт-Петербурга, где была программа для иностранцев, желавших изучать русский язык. Их языковые навыки были зачаточными.

Богин провел с каждым из моих детей по 45 минут, беседуя с ними по-английски. Он дал Дане задачу по алгебре, которая оказалась явно слишком сложной для нее. Он сложил на столе из зубочисток силуэт рыбы и попросил Арден переместить рыбью голову в противоположном направлении, передвинув всего несколько зубочисток. Эммета он заставил разобрать, а потом снова собрать домик из кубиков. Было похоже, что ему хотелось понять, как они думают, а не что они знают. Детям он показался странным. Но Богин давал нам понять, каковы его методы.

Этому человеку было за пятьдесят, и ростом он был бы примерно метр восемьдесят, если бы не его осанка. Казалось, что он все время нагибается вперед, как будто его влечет что-то, когда он ходит по школе. В его глазах был какой-то озорной блеск, как будто он постоянно готовил новую головоломку человеку, который попадется ему на пути. («Всякий, кто думает, что 2 + 2 = 4, идиот», - любит говорить Богин. Но об этом ниже.)

Когда Богин рос в советскую эпоху, партия использовала школу для воспитания лояльных коммунистов. Учителя занимались на уроках пропагандой и заставляли детей все учить наизусть, как сержанты на плацу. Богин это ненавидел. «Я не хотел быть рабом, - сказал он мне. – Я не хотел быть человеком, которому приказывают, а он должен выполнять эти приказы, не думая. Я не считал себя человеком, который повторяет текст безо всякой критики, не думая и не ища альтернативы».

Как политические диссиденты боролись с советским режимом, так и некоторые педагоги выступали против системы образования. Богин был одним из них. Поучившись в вузе английскому и отслужив в армии, он решил стать учителем, о чем мечтал с детства. В школе в Подмосковье в конце 1980-х годов он требовал от детей, чтобы они подвергали сомнению его слова – и слова всех остальных. Это было на пике перестройки при последнем советском лидере Михаиле Горбачеве.

Вскоре после краха коммунизма Богин открыл НГШ, которая стала одной из первых в России частных школ. Расположились они в тесном здании, которое было когда-то детским садом для работников военного завода. Новая гуманитарная размещается там до сих пор, и тот факт, что Богин не может обновить и отремонтировать здание или найти что-то побольше, говорит о весьма неоднозначном отношении педагогического истэблишмента к его блестящим навыкам и умениям в области провоцирующего образования. (Школа частная, но государство все равно активно регламентирует ее деятельность.)

Когда в тот день в 2006 году Богин встретился с моими детьми, он сказал нам, что очень редко принимает иностранцев, не говорящих по-русски, тем более американцев. И он четко дал понять, что отдельно уроки моим детям давать не сможет. Мы подумали, что он намеревается нам отказать. Однако Богин внезапно сказал: «Но я их возьму».

Когда дети мучились первые месяцы, мы пообещали им, что они в любой момент могут уйти в международную школу. Но пока мы волновались, не находя себе места, они сами выработали для себя навыки выживания. Они просили учителей помочь им после уроков. Чтобы доказать одноклассникам, что они не такие уж бестолковые, дети старались преуспеть в тех предметах, которые не требовали особых знаний русского языка, например, в математике. Девочки разработали тактику, которую они называли «улыбайся и кивай», и применяли ее, когда не понимали, что им говорят. Они запоминали слова, а потом украдкой выясняли их значение.

Все трое начали говорить по-русски, хотя с акцентом и с грамматическими ошибками, как будто язык медленно просачивался в их сознание. «Это было, как будто ты взламываешь код, потому что каждый день приходилось постигать что-то новое в языке и в поведении», - сказала мне позже Даня.

Даже уроки русской литературы казались менее сложными. Учительница Арден как-то раз обсуждала с детьми русские сказки, но вдруг поняла, что моя дочь не знает их классического окончания. А оно было сродни нашему «и после этого они жили долго и счастливо».

Она попросила Арден повторить каждое слово. Арден повторила. Она попросила ее пересказать предложения своими словами, Арден заколебалась, как будто собиралась отказаться, поскольку  неоднократно делала это прежде.

Но потом она сделала это. Ее одноклассники захлопали, и девочка засияла.

В начале года дети в школе относились к Дане, Арден и Эммету как к каким-то редким диковинам. Время от времени они высмеивали их за языковые ошибки, хотя школа за это строго наказывала. Богин даже изобрел одну хитрость для класса Эммета: его учитель провел как-то целый урок, говоря исключительно по-английски. Один мальчик даже расплакался, поскольку ничего не понимал. «А у Эммета такое бывает каждый день», - объяснил учитель.

Со временем дразнить детей прекратили, и некоторые школьники начали даже помогать им с домашним заданием и приглашать на дни рождения.

Богина беспокоило то, что наши дети не справятся. Но он увидел, что они делают успехи и становятся примером для остальных. К тому времени Богин нас уже очаровал – это был герой из наших романтических представлений о русской интеллигенции. Он мог выбрать какую-нибудь банальную и скучную тему, скажем, как дети поднимают руки в классе, и превратить ее в долгий диалог, который нисколько не надоедал. Мы с Джули как-то встретились с Богиным, чтобы обсудить привычки Эммета в учебе. Встреча длилась почти три часа. Богин начал верить в наших детей и стал их всячески поддерживать. А мы черпали в этом силы.

В конце весны 2008 года Даня пришла домой и сделала сенсационное заявление: Богин из-за ее математических успехов отобрал ее в состав команды на олимпиаду. Мы даже представить себе такое не могли. Как она поймет вопросы? Но дочь заверила нас, что все прекрасно понимает. Нас тогда впервые захлестнуло чувство оптимизма.

Сначала мы с Джули чуть ли не паниковали, в основном из-за того, что чувствовали себя бессильными. Будучи родителями, мы были склонны вмешиваться и опекать своих детей. Но, наверное, к лучшему то, что им приходилось самим побеждать в этих битвах. Как часто говорит Богин, «жизнь это лучший учитель».

Когда все пришло в норму, мы начали понимать, что Новая гуманитарная школа это необыкновенное место. Богин создал систему кураторов. Это два или три учителя, в обязанности которых входит наблюдение за 10-15 детьми в каждом классе. Кураторы обычно не ведут уроки, они наблюдают за классами, вникают в проблемы, отводят детей в столовую и на разные мероприятия. В школе все завтракают, обедают и полдничают в столовой, где заботливые повара кормят детей вкусной едой, от борща и блинов до булочек с корицей. Мои дети жадно проглатывали все, а Эммет прекратил размахивать вилкой и ножом как дикарь. Многие дети, в том числе, наши, оставались в школе до шести вечера, делая домашнюю работу вместе с кураторами. Для нас это была настоящая удача, потому что сами мы им помочь почти ничем не могли.

В НГШ были обычные предметы, такие как история и математика, и Дане приходилось подолгу делать домашнюю работу. Но Богин добавил в программу такие курсы как антиманипуляция, цель которого – дать детям в руки инструменты для расшифровки коммерческих и политических сигналов и посланий. Он ввел такой обязательный предмет как мышление, на котором обучают мыслить критически. Отчасти предмет этот основан на работах советского философа, педагога и диссидента Георгия Щедровицкого, который утверждал, что существует три вида мышления: абстрактное, вербальное и репрезентационное. Чтобы понять смысл чего-то, надо использовать все три.

Когда я попросил Богина объяснить суть идей Щедровицкого, он задал вопрос: «2 + 2 = 4? Нет! Потому что два кота и две сосиски это что? Два кота. А две капли воды плюс две капли воды? Одна большая капля воды».

С этого места теория усложнилась. Но на практике эта философия означала, что Богину нравилось забрасывать детей мировыми проблемами и задачами, заставляя их мыслить широко. Это была прямая противоположность механическому запоминанию из арсенала советской системы.

За ужином дети изводили меня загадками. «Десять ворон сидят на заборе, - объявляла Арден. – Прибегает кот и съедает одну ворону. Сколько останется?» «Ну, девять», - отвечал я, чувствуя подвох. «Нет, ни одной! – радостно заявляла дочь. – Ты что, думаешь, когда одну съедят, остальные так там и будут сидеть?»

У Богина было еще одно новшество: уроки записывались на видео. Нет, это не был рудимент советской слежки. Скорее, он хотел подвергнуть критическому анализу то, как учителя взаимодействовали с детьми и развивали отношения с ними. Богин вместе с коллегами часто засиживался на работе допоздна, просматривая записи и обсуждая методику.

Жизнь в Новой гуманитарной била ключом: школьные олимпиады, конкурсы чтецов, соревнования по решению проблемных и творческих задач. Школа подчеркивала значимость устных экзаменов, причем даже по математике, где детям надо было решать уравнение на доске, объясняя метод его решения. Детям ставили оценки, по результатам учебы готовили рейтинги, а списки вывешивали на доске объявлений. Мы к этому не привыкли: в бруклинской школе ученикам внушали мысль о том, что каждый из них победитель. А в Новой гуманитарной, говорит Даня, «они подают детям совершенно иной сигнал: «Учиться трудно, но вы должны это делать. Вы должны получать хорошие оценки»».

В самом начале при вывешивании рейтингов школа не включала в них результаты Дани и Арден, чтобы не смущать девочек. (Эммет для рейтингов был слишком мал.) Но когда они начали увереннее говорить по-русски, их имена стали появляться в списках. Шли месяцы, и я начал замечать, что их рейтинги повышаются.

Обучение в НГШ стоит около 10000 долларов в год за ребенка. Мы могли это себе позволить. Как и многие другие компании, посылающие своих сотрудников на работу за рубеж, New York Times платит за учебу. Но для москвичей это весьма странная школа. Для большинства она слишком дорога, а для богатых непривлекательна, поскольку они часто отдают предпочтение уступчивым учителям и шикарным школьным зданиям. Новая гуманитарная со своими покоробленными полами и узкими коридорами выглядела как старая пристройка к средней школе где-нибудь в районе Куинс.

Эта школа привлекает к себе родителей из верхушки среднего класса, на которых Богин производит большое впечатление. Родители одноклассников моих детей были адвокатами, профессорами, банкирами, архитекторами, издателями, рестораторами и изготовителями косметики. Они ездили на хороших машинах, жили в квартирах, приватизированных в постсоветскую эпоху, а отпуска проводили в Западной Европе.

Я смотрел на них как на российский вариант американских родителей, населяющих Верхний Вест-Сайд, район Трибека или Парк-Слоуп. В Москве есть сильные средние школы, но система в целом вызывает разочарование, отчасти из-за того, что она изъедена коррупцией, ставшей постсоветским проклятием всей страны. Родители часто дают взятки, чтобы их детей взяли в школу получше. Есть также дополнительная плата за хорошие отметки.

У родителей в НГШ есть одно серьезное отличие от нью-йоркских отцов и матерей: они аполитичны и с фатализмом относятся к будущему своей страны. Как и многие россияне путинской эпохи, они сторонятся общественной жизни, сосредоточены на личном и обращены вовнутрь. Поступать иначе рискованно. В домашней обстановке критиковать власти можно столько, сколько хочется; ведь ищейки КГБ больше не шныряют повсюду. Но если сделать нечто большее, можно потерять работу, лишиться контракта или получить звонок из полиции. Такого рода тревога присутствует постоянно.

Руководитель торговой компании Алексей Скворцов, чей сын учился в классе вместе с Эмметом, напоминал мне одного их тех нежно любящих своих чад папаш, которые привозили детей в школу в Парк-Слоуп. Когда я спросил Скворцова, что произошло с его поколением, он сказал: «Мне кажется, большинство людей в России абсолютно не верят в то, что могут как-то повлиять на перемены в обществе. Поэтому они сосредоточиваются на тех изменениях, которые влияют на их личную жизнь».

И тем не менее, то обстоятельство, что родители выбирали НГШ, было в определенной мере бунтарством. Эти люди понимали, что после того, как с их детьми поработает Богин, они уже не поддадутся ни на чью демагогию.

Богин недолюбливал российское руководство, особенно Путина, который казался ему слишком советским. Но Богин не особенно интересовался политикой, зная, что поддерживая оппозицию, он привлечет к себе неблагоприятное внимание властей. Но мне было любопытно, как власти воспринимают его. Ведь он изобрел очень привлекательную модель, при помощи которой можно спасти всю систему образования. А власти его игнорировали.

Прошлой весной я встретился с видным журналистом Валерием Фадеевым, входящим в состав Общественной палаты, которая представляет собой консультативный совет Кремля. У Фадеева тесные связи с либеральным крылом правящей партии Путина. Его дочь учится в НГШ, и ему эта школа очень нравится. Он сказал мне, что образовательная бюрократия Кремля знает про Богина, но она слишком окостенела, чтобы проявить к нему интерес.

«Власти не мешают ему работать, но пользы от него никакой не видят, - сказал журналист. – Они не понимают, что реформа образования это единственный реальный способ возродить нашу страну».

Наступил второй год, потом третий и четвертый, и жизнь в НГШ вошла в нормальную колею. Даня ходила в кафе со своими подругами Машей и Дашей. Арден показывала хорошие успехи по русскому языку – наверное, из-за того, что все правила ей приходилось учить с нуля, в отличие от русскоязычных учеников. Обе девочки входили в число лучших учениц. Эммет, которому оценки еще не ставили, также преуспевал.

Когда я подвозил их по утрам в школу, меня поражало то, как они обменивались шутками с другими детьми. Они больше не переводили в голове с английского на русский – правильные слова выскакивали сами собой. На московских улицах их принимали за местных. (Живущим в Москве иностранцам давно уже не нравится то, что в театрах и музеях с них берут дополнительную плату. Нам доставляло огромное удовольствие посылать детей покупать билеты по более низкой цене.)

Знание языка и культуры открывало любые двери. Во время длительной поездки на поезде в Эстонию они подружились с семейной парой среднего возраста с юга России. Мужчина был руководителем из строительной отрасли, а его жена врачом. Пара разложила перед детьми черный хлеб, маринованные овощи и копченую рыбу, и все ели и болтали часами.

Арден взяли в школьную труппу, которая занималась не только бальными, но и современными танцами. Дане в школе задавали произведения Толстого и Чехова, но она самостоятельно начала читать в оригинале одно из самых знаменитых российских литературных произведений 20-го века «Мастер и Маргарита» Михаила Булгакова.

Дети привыкли к школе, а у нас возник весьма затруднительный вопрос: не станут ли они в большей степени русскими, чем американцами? Ведь они адаптировались, подобно иммигрантам в любой другой стране. Мы с Джули полюбили Россию и ее народ, но некоторые моменты, такие как сползание страны к авторитаризму и ее консервативные социальные устои, все равно нас тревожили.

Но дети как всегда разобрались во всем раньше, чем мы. Они не отвернулись от своей американской идентичности, а принесли ее с собой в школу. Они помогали учителям английского языка. Они рассказывали друзьям о жизни в США. Я понял, что нам не о чем беспокоиться, когда один из кураторов Арден Галина Лебедева рассказала, как дочь потребовала, чтобы девочки во время уборки тоже носили столы, как и мальчики. «Наша американская феминистка Арден заявила, что девочки не хуже мальчиков умеют поднимать тяжести, - с улыбкой рассказала мне Лебедева. – Мы сказали: «Прекрасно»».

Но прошло пять лет нашей жизни в России, и настало время возвращаться в Бруклин.

Даня, которой сейчас почти 14, с двойственным чувством отнеслась к отъезду, поскольку ее манила жизнь нью-йоркского тинэйджера. Но Арден и Эммет с радостью бы остались. «Я чувствую, как меня тянет в две стороны, а я не знаю, что делать, - сказала мне Арден прошлой весной. – В этом одна из проблем жизни за границей. У тебя возникает какое-то странное чувство типа «ах, я не могу уехать, я не могу остаться».

В последний день Богин собрал всех школьников, чтобы попрощаться с нашими детьми. Он начал хвалить их за все то, чего они добились, но потом остановился. Это тоже была не просто лекция.

«Чего бы у нас не было, если бы не было этих троих? – спросил он. – Чем они обогатили нашу школу?»

«Театр!» - закричал кто-то в ответ.

«Школьная газета!»

«Крепкая дружба!»

И они начали скандировать: «Спа-си-бо! Спа-си-бо!»

У некоторых учителей и детей в глазах стояли слезы.

Я вышел на сцену, чтобы выступить со словами глубокой благодарности, но в горле у меня встал ком, и я не смог вымолвить ни слова. Внезапно Арден вышла вперед и взяла в руки микрофон. Уверенно, на безупречном русском языке она поблагодарила школу от всех нас.

Оригинал публикации: My Family’s Experiment in Extreme Schooling